Спектакль «Липынька», открывший нынешний 74-й театральный сезон в Серовском театре драмы им. А.П. Чехова, продолжает вызывать разноречивые отклики: от самых восторженных до самых раздраженных. Равнодушных нет. Мы готовы дать место на страницах газеты вашим размышлениям по поводу репертуара театра, режиссерских поисков, театральной политики в целом. Тем более, что впереди у чеховцев (а значит, и у нас с вами) юбилейный 75-й театральный сезон.
А был ли Чехов?
Мой интерес к данной постановке вызывало то обстоятельство, что за основу брались произведения, предназначенные для чтения, а не для сцены. И если рассказ «Бабы», как я полагаю, без особого труда было возможно переложить в одноактный спектакль, то с повестью «В овраге» сделать это куда сложнее. В прозе более широкий, практически неограниченный набор выразительных средств, настроения и чувства героев не обязательно должны быть заключены в их речах и жестах, и свободно могут передаваться через состояние природы, погоды и многого другого.
Немалый интерес вызвала и камерная форма постановки, предполагающая более тесный контакт зрителей и актеров. В данном случае это представляло собой единое закулисное пространство и семикаскадные ряды зрительских, довольно тесных и жестких мест с узкими проходами. Но никто не роптал. Ради искусства, ради Чехова можно и потерпеть.
Началось… В полном одиночестве, почти в полной темноте, главная героиня Липынька в исполнении Алены Смагиной не то молилась, не то благодарила некоего дедушку, не раз повторяя сказанное слово в слово. К слову сказать, и в дальнейшем в спектакле будут возникать рефрены. Вот только для чего? Или для кого? Для особо непонятливых? Не знаю, как другим, но лично мне все было понятно и с первого раза.
А далее на сцену выходит практически вся труппа, причем, в исподнем и с какими-то узелками и корзинками в руках. Узелками оказались рубахи, кои актеры вскоре и надели, а вот за корзинки принял я маски с застывшими на них ужасными гримасами. Зазвучала жуткая в своей агрессии музыка. Все заплясали, запрыгали и даже заползали, сходу пытаясь запугать и без того робкую Липу, а заодно и нас, зрителей…
Недоумение вызвали и нарисованные титьки на женских рубахах-платьях. Ой, не спешите обвинять меня в использовании пониженной лексики. Если бы были нарисованы груди, я бы так и сказал, но это были уродливые вытянутые титьки. Зачем?! И без того понятно: где и что есть у любой женщины. Ладно, хоть актерам на портках не удосужились нарисовать кое-что, и за то спасибо. Но, к сожалению, это была не единственная пошлость, которая «правила бал» в тот вечер.
Так любовный роман Аксиньи (Анастасия Козьменко) со старшим из Хрыминым (Алексей Дербунович), несущий в повести далеко не основную смысловую нагрузку, здесь претендовал на главную сюжетную линию, обостренный и расширенный аж до свального греха. Мало того, что все три брата долго таскают по сцене бедную Аксинью (и зрителю уже и так все понятно), нет, вместе с нею все трое прячутся за декорацию, и та ходит ходуном от групповой страсти. Авторская задумка Ярославы Пулинович? Или режиссерская находка Петра Незлученко? Не важно. Важно, что ЭТО выдают за Чехова…
А сцена родов Липыньки на фоне всеобщего разгула. Героиня лежит на дне кубического реквизита, из коего наружу торчат лишь ее широко раскинутые ноги. Остальные суетятся вокруг. Идет великое таинство природы: появление на свет нового человека. И это тоже Чехов?!
И все в невообразимом шуме. В диком веселье и отчаянном похмелье. Описание свадьбы Анисима и Липы у Чехова составляет лишь пять страниц из сорокастраничной повести, тогда как в спектакле – половину первого действия. Почти столько же во втором — поминки, уложившиеся у Чехова в три строки.
Музыка и театр во все времена были неразлучны. И здесь музыка имела место. Много места. Фольклор, шансон, звучание каких-то замысловатых дудок… Мало? И вот в руках актеров в крестьянских рубахах появляются электрогитары, а на сцене усилители – «комбики». В музыкальном плане гвоздем финала стала ударная установка, а иже с нею великолепный ударник Александр Титов. Без иронии добавлю: играли неплохо, пели прекрасно. Все бы хорошо, но не всегда в тему. И зачем так много?
А что по персонажам пьесы? Вернее, про некоторых из них. Про Анисима Цыбукина у Чехова можно прочесть: «Сам он имел неинтересную незаметную наружность, при слабом нездоровом сложении и при небольшом росте у него были полные пухлые щеки». И вот в этой-то роли на сцене появляется стройный красавец Алексей Шрамко, а потому оброненная им фраза: «Ну, да ведь я тоже не кривой. Наше семейство Цыбукины, надо сказать, все красивые», воспринимаемая в повести как абсурд, со сцены звучит откровенным бахвальством. Не верится, что эдакий щеголь не нашел бы себе сам невесты в городе, и тем более, пошел бы на поводу у своего друга Самородова. Нет, этот сам, кого хочешь, за собой поведет.
Никак не вязался и представленный на сцене Заслуженной артисткой России Марианной Незлученко образ Варвары с тем, что был обрисован в повести. «Жена его, одетая в темное, в черном фартуке…», – пишет Чехов. Такой Варвары на сцене мы не увидели. Она была достаточно яркая (в одежде и в характере), энергичная и эксцентричная, сыгранная великолепно, но, увы, не по-чеховски. И кстати, в постановке никак не отразилось, что Анисиму и Степану, Варвара была мачехой, а не родной матерью.
И уж, коли упомянул я Степана, то логично задать вопрос: почему сей молодой человек, от рождения страдающий глухотой, у Пулинович и у Незлученко еще и онемел, оставив актера Андрея Каркунова без единой реплики. Хотя этому персонажу еще относительно повезло, а вот немаловажный герой повести плотник Илья Макарыч Елизаров по прозвищу Костыль на сцену и вовсе не вышел, а его рассуждения о житье-бытье были вложены в уста некого полумистического странника (Петр Соломонов). Эдакий безбородый вариант сказочного Гендальфа из «Властелина колец». Странник, он же – Путник, честно сказать получился неплохой, но почему-то целый год (по действию пьесы) все топтался на одном месте. Странный странник, не правда ли?
И уж совершенно непонятно, для чего в действие была введена, так называемая больничная сестра, в те времена их называли сестрами милосердия. Милосердием от нее и не пахло. Вышла эта самая больничная сестра (Карина Пестова) с лицом, окрашенным в красный цвет, укорила Липу в смерти младенца Никифора, всучила ей маленький (явно европейского образца) гробик и была такова. А Липынька с тем гробиком пошагала домой, не ведая, что Чехов был к ней куда милосерднее, нежели П. Незлученко и Я. Пулинович. Ведь в повести сей эпизод выглядит куда естественнее: «…завернула покойника в ОДЕЯЛЬЦЕ и понесла домой». Одеяльце ведь легче гробика.
Да, неужто все было так скверно? Может задать вопрос читающий эти строки. Нет, не все! Было хорошее, было! Была более чем оригинальная декорация — огромные кубические конструкции, с легкостью трансформирующиеся то в торговую лавку, то в церковный придел, то в столы для свадебного пиршества, а то и телегу. Был великолепный вокал, как сольный, так и многоголосый. Была великолепная игра актеров. И в первую очередь – Анастасии Козьменко, воплотившей на сцене чеховский образ красивой, деловой, хваткой, любвеобильной и коварной Аксиньи. Алены Смагиной, девочки, сыгравшей непростую роль Липыньки, доброй, наивной и доверчивой. Александра Парошина в образе старика Цыбукина: от богатого, хитрого и властного — до обобранного и обезумевшего. Вот эти образы полностью соответствовали тем, что в повести представил нам сам Чехов.
Что говорить, великолепно, без фальши, играл весь актерский состав, но вот КОГО? Непонятно. По большому счету чеховского героя я увидел только в прекрасно исполненном Дмитрием Плоховым монологе Матвея Саввича из рассказа «Бабы».
Очень жаль, что огромный творческий потенциал труппы не смог быть в полной мере реализован в этой постановке.
Увы, не состоялось трио: Чехов – Пулинович – Незлученко, есть только дуэт: Пулинович – Незлученко. Вот если бы создатели спектакля написали: «по мотивам произведений Чехова», это было бы точнее. Но в любом случае, на мой взгляд, не стоило переписывать и переделывать великого драматурга, тем более, на сцене театра, носящего его имя. Надо ставить Чехова. А иначе что? Ясное дело — Липа!..
Юрий Водянов.
Спектакль бьет в самое сердце
Спектакль «Липынька» стал для меня настоящим потрясением: синтез актерской игры, музыки и декораций берет зрителя в кулак, сжимает до хруста в костях и не отпускает до самого конца, заставляя рефлексировать даже тогда, когда занавес уже опущен, а ладони саднит от аплодисментов. Спектакль «Липынька» просто не мог быть поставлен на большой сцене, только так – камерно, когда актер и зритель становятся единым целым, где происходящее превращается в таинство, в откровение, в психологический вакуум, куда не имеют права вторгнуться материальные стороны мира.
В работе Пулинович чувствуется влияние по-хорошему полубезумного, дерзкого и прямолинейного Коляды, который играет на противопоставлениях, гротеске, метафоричности своих постановок, и так же не отпускает зрителя равнодушным. «Липыньку», скорее всего, можно либо полюбить, либо возненавидеть, совершенно не приняв режиссерское и драматургическое новаторство, коим преисполнена пьеса и спектакль. Равнодушным к увиденному остаться невозможно: слишком остро и больно ранит, бьет в самое сердце и скрипуче режет нервные окончания, но нанесенные раны один из зрителей воспримет как наказание, другой – как награду.
Минималистические декорации, установленные на сцене, не случайно выполнены без излишеств, кустарно, даже чуть грубовато: они не перегружают действие, не отвлекают от происходящего. Наверное, «Липынька» могла быть сыграна и на совершенно пустой сцене, ее эффект от этого не был бы меньшим. Гораздо важнее здесь роль визуально-игровой и звуковой составляющей. Музыка в спектакле – не фон, не обрамление, а скорее – самостоятельный актер, блестяще выполняющий задачу выразителя идеи «загадочной русской души», над толкованием которой бились и классики, и современники. Композиции, подобранные и аранжированные Петром Незлученко, становятся истинно русской смесью безумного залихватского веселья и глубокой щемящей тоски, напоминая атмосферу поминального обеда, где люди, заливая горе алкоголем и теряя человеческий облик, начинают горланить застольные песни, неосознанно (или, напротив, совершенно осмысленно) вытесняя из сознания гнетущее, стараясь забыть скорбный повод.
На сцене сосуществуют два мира, сливающиеся в один, наиболее близкий к нашей реальности. Первый – мир по-достоевски «пьяненьких», греховных. Мир людей обычных. Нет, представители этого мира не становятся героями-антагонистами. Они реальны в своих слабостях, желаниях и грехах, они – утрированное, чуть укрупненное зеркальное отражение каждого из нас. Объединив эти разрозненные детали, мы сможем получить целостную картину общества, сосредоточенную здесь и сейчас, в одном месте и одном времени.
Второй мир пьесы – мир смиренных героев-«поплавков», которых несет бурное течение жизни, но затянуть не может. Липынька, ее мать, мальчик-сиротка – люди, которых держит на плаву их чистота, способность верить, существовать в согласии с собой на любой стороне мира – будь то сторона солнечная либо теневая. Герои-страдальцы, не осознающие своей чистоты, живущие по-настоящему. Их мир – это место, где слова «любовь», «верность», «Бог» имеют совершенно понятное толкование и конкретность, что и является ключом к пониманию мироздания. Бог для них – не метафизика, не абстракция, а такой же человек, просто невидимый глазу, он совсем близко, он слышит, стоит лишь обратиться к нему просто и без ухищрений. А испытания, выпадающие на долю главного «поплавка», Липы, — лишь подготовка к совершенному блаженству и очищению, с каждым разом все больше стирающая с героини земное и приближающая ее к единственному понимающему и всепрощающему собеседнику – Господу.
Первый акт пьесы можно сравнить с миром земным, таким же пестрым нагромождением лиц, событий и поступков. Сложно понять, какое состояние героев этого мира является истинным: страшные исковерканные маски, пляшущие вокруг Липы, или человеческий облик, за которым прячется что-то неизвестное и от этого еще более страшное? Первый акт – лихая пьяная ярмарка страстей, выставленных напоказ, жизнь во всем ее отвратительном и одновременно притягательном воплощении, финалом которой, как и во все времена существования человечества, является смерть – и физическая, и духовная.
Действие второго акта – молитвенного, исповедального – происходит уже за гранью реальности, где понятия времени и места размываются, а герои расходятся в разные стороны: кто-то к Богу, а кто-то – от него.
«Липынька» — спектакль — размышление, где реалистический показ жизни заставляет самостоятельно искать не высказанные вслух ответы на незаданные вопросы – именно то, что отличает творчество Чехова. За внешней простотой конфликта скрывается чеховская многогранность и многослойный подтекст. Спектакль дает нам возможность многое осознать и пережить, может быть, даже что-то переосмыслив в своей жизни.
Екатерина Антонова
Поделись новостью в социальных сетях
