История одной семьи, или Урал – цветущий край

Жила-была на Урале, в одной из деревень Челябинской области, крестьянская семья. Все у них было ладно да складно: просторный, светлый дом, у родителей подрастают две доченьки: Зиночке – четыре годика, Нине пошел уже седьмой, сестренки хоть и маленькие, но уже хозяйственные: помогают бабке с дедом ухаживать за двумя коровами и двумя лошадками. В хлеву блеют пугливые овечки. Пес Малек верно охраняет двор и ждет, когда и его ласково погладят. На улице зима, светит солнышко, но завтра в деревню войдет отряд краснопузых – тут и «сказка» начинается…

История одной семьи, или Урал – цветущий край

Шел 1931 год. Кокорины готовились пообедать – чугунок с кашей уже «дымился» на столе, Малек залаял – раздались выстрелы, собака заскулила, в дом вваливаются возбужденные, радостные милиционеры и активисты из местной срани и пьяни: «Кокорины, за эксплуатацию бедноты… собираемся на выселку и побыстрее! Давайте без причитаний, мы этого не любим». Все имущество богатеев переходило в руки трудового народа. Один из местных подсказал: «На старухе-то надеты две юбки, больно жирно ей будет? Одну – снимай!» Деревенские бабы довольны: «Теперь это все наше, колхозное!» Спасся от унизительного выселения только отец девочек. Кузьма Яковлевич делал все по уму и с любовью: отслужил в Красной Армии, был главной опорой в хозяйстве своего отца и еще успевал подрабатывать в конторах по бухгалтерской части. Завидный жених когда-то выбрал из деревенских девок самую милую и работящую Олимпиаду: жена легко родила ему деток и супруги планировали завести еще славных карапузиков. Молодой Кокорин не верил, что беда обойдет их дом стороной – по округе уже многих раскулачили. На семейном совете решили: «Скажем, Кузьма куда-то поехал на заработки бухгалтером». А там видно будет, спрятаться всем было невозможно.
Поклонились Кокорины родному дому, деревне Токарево, посадили их впятером в сани-розвальни и повезли бедолаг в направлении «на севера». В это время коммунисты и сочувствующая им беднота уже послали гонца за самогонкой. Краснопузые ели кашу да нахваливали: «Вкусная у Кокориных кашка сварилась, с маслицем, а это кулачье и их отпрысков накормят на этапе, как в ресторане…сухарями – ха-ха-ха!», – в предвкушении пьянки «народ и партия» заржали, загоготали, а бабешки от смеха, вдруг опять нахлынувшего прилива возбуждения и каши во рту не могли отдышаться, и, ерзая на стуле, весело икали. Дело было сделано.
Семье Кокориных не простили богатства: кокоринские ветряная мельница и маслобойка не давали рабоче-крестьянской власти жить спокойно. Их раскулачили буднично, а то что они работали больше других, не пьянствовали, как многие и верили в Бога, так это только отягчающие вину обстоятельства, верные приметы всех врагов народа. В вагоне, предназначенном для перевозки грузов и скота, женщины дали волю чувствам, всплакнули, мужики молчали: «…значит, так надо». Дед Яков Егорович задумчиво поглаживал свою «купеческую» бороду, дети думали, что «плохое путешествие скоро закончится, и все будут снова веселые как раньше». В углу переполненного людьми «телячьего вагона» стояла параша. Когда уже становилось невмоготу, чтобы сходить в туалет, люди просили друг друга распахнуть пошире свои пальто и шубейки, прикрыть от всех свой срам: «Стыдно ведь…» Было зябко и неизвестность пугала.
Новым домом для спецссыльных стал квартал № 45, в девяти километрах севернее поселка Сосьва. Комендант «выселок» был взволнован: «Вы – трудовая армия нашей страны! Вам выпала честь здесь, в непролазной тайге, построить город-сад и трудом доказать свою любовь к советской власти. Ура!» …Этим еще повезло, они приехали первыми и их всех разместили в одной, только что построенной казарме. Барак был «резиновым»: внутри его до самого потолка громоздился «муравейник» из бесконечных, трехъярусных нар, в центре прохода одиноко потрескивает «печка-буржуйка». Народ держат на голодном пайке: только сухари и водичка из талого снега. Люди в своих «уголках» жмутся друг к другу, чтобы не замерзнуть: внизу спят дети и старики, молодежь «греется» на верхотуре. Кто-нибудь из малышей постоянно стонет. Стены от тепла человеческих тел и «собачьего холода» покрываются толстым слоем инея. Никто не возмущается: «Спасибо, что живые». С удивлением узнал, что в Надеждинске похожие «общежития» в 20-30 годы прошлого века «пользовались популярностью» среди молодых рабочих металлургического завода, только в отличие от таежных, общаги для работяг кишели блохами и клопами. Ничего страшного – в эти годы город признан самым грязным на Урале и одним из самых «адских» в стране… Через несколько лет одинокий барак спецссылки разрастется до огромных размеров поселка с клубом, школой, магазином, своим колхозом… и кладбищем. Спецссылка получит гордое название «Перерождение».
Кокорины пережили первую зиму без потерь: взрослые с утра до вечера работали на лесоповале и специальными двуручными пилами делали доски. Работать в поте лица было для них привычным делом, сами удивлялись, что никто из них не болел, втихушку молились: «Отче наш, Иже еси на небесех!» По весне места вырубок и лесные полянки превращались в поля, засеянные пшеницей, капустой и картошкой. Крестьянские души радовались обильным урожаям в закрома государства. Вместо тракторов землю пахали лошадями и даже коровами (смекалка работников НКВД и колхозников), это называлось временными трудностями. Глаза у таких коров были всегда грустными. Врагов народа из 45 квартала начальство из Сосьвы даже ставило в пример другим колхозникам, сами «перерожденцы» скромно считали, что секрет рекордных урожаев объясняется более теплым климатом.
С семи лет дети были заняты на общественных работах: на колхозных полях пропалывали грядки, в тайге собирали липовый цвет, лесные ягоды…и сдавали все коменданту. Для всех и везде были нормы – в работе и еде, в рационе питания мясо не предусмотрено. Ниночке и Зине таежное лето и золотая осень очень нравились, обуви не хватало и ребятня с удовольствием носились с корзинками по лесу, лазили на деревьям только босяком. Став чуть повзрослее, девочки дружно косили траву и помогали на лесорубе. Кокорины выбились в передовики: мама – стахановка, но перед сном своим девочкам хоть маленькую сказочку да расскажет, деду с бабушкой потом доверят «держать» важный пост: лодочную, а затем и паромную переправу через Сосьву. Бабушка была искусной мастерицей ткать половички, рукодельница умела делать все и учила этому и внучек. Жизнь налаживалась. Отец прислал весточку: «Я здесь недалеко, работаю в Верхней Салде». Порядки в поселении были гуманными: никого не расстреливали, вышел за территорию лагеря без разрешения «сорвать ягодку» – ночь сиди в холодной яме, сам виноват. Периметр спецссылки колючей проволокой не огорожен – свобода!
Ниночка оказалась девочкой умненькой, знала «на зубок» разные песенки, стишки и страшные истории. Здесь в ссылке она впервые увидела новогоднюю елку с пятиконечной звездой на макушке. К коменданту в гости привезли племянницу и в своем доме он устроил для нее зимнюю сказку. Смешная Нина «прошла отбор» и спела для хозяев: «Маленькой елочке холодно зимой…» Все было мило, по-семейному тепло, и Дед мороз дал в руки певицы пирожок с мясом: «Ешь здесь». Комендант, в принципе, был добрый, все были добрые, даже комары и мошки, просто на долю этих людей выпали такие времена…кровожадные.
Во всех газетах пишут про рекорды в труде и спорте, а по стране уже катится голодомор. Население «на воле» ест траву, кору и даже маленьких детей: Украина, Поволжье без хлеба вымирают. Виновных находят быстро: украинцев, обрусевших немцев, узбеков, татар…«весь Советский Союз» свозят на Урал бесконечными эшелонами. Спецссылки такого пополнения не ждали и новеньких расселяют в сколоченные на скорую руку домики-шалаши из досок. Люди мрут от болезней, мороза, голода, как мухи. За «околицей» квартала № 45 среди голого поля вырастает город деревянных, одинаковых столбиков-памятников: привязанные к «деревяшкам» траурные ленточки колышутся на ветру, пугая людей однообразием вида и кладбищенской тишиной.
Выжившие украинцы оказались очень музыкальными, жизнерадостными людьми, работали играючи и возвращались в бараки с песнями. Через два, три года украинский ансамбль песни и пляски будет греметь на смотре самодеятельности в Кабаковске, «перерожденцы» там выступали как коллектив вольных колхозников и лесосплавщиков из Сосьвы. Зажигательный гопак и песни на родном языке покорили публику, но не хмурое партийное жюри. По правилам тех лет побеждать должны высокоидейные композиции рабочих с флагами, солдатским маршированием по сцене и бодрыми речевками, песнями, типа: «Мы – молодая гвардия рабочих и крестьян…» Спецссылка немного не дотянула до первого места, их обошли заводские ребята и девчата в красных косынках.
Благодаря «хохлам» на лагерных плантациях научились выращивать огурцы, помидоры…и клубнику. Комендант лагеря жил, как у Христа за пазухой, еще и «химичил», но за ним быстро приехали товарищи в кожаных куртках, и обратно на свое место «хозяин» уже не вернулся…Была справедливость на свете. За ударный труд ссыльным даже полагался отпуск, но такими привилегиями почему-то мало кто пользовался. Якова Егоровича (деда) начальство премировало на денек съездить в родную деревню «в гости» и заодно взять справку для работы на перевозе о лояльности семьи к советской власти, что «не состоял и не участвовал», а то вдруг уплывет на лодке в Америку. Старик не узнал Токарево: поля – шаром покати, земляки ходят, как голодранцы, все в обносках (что отобрали – все износили), а он приехал в старом, но добротном, чистом костюме. Ветряная мельница, которую он построил своими руками – в запущении, маслобойку «умельцы» ремонтируют, люди здороваются странно, отводя взгляд в сторону. Близкие удивлены приезду родственника-«каторжанина», да он и сам понимает, какие сейчас гости, хорошо хоть хлеба дали на дорогу. От проблем в умах народа головокружение. Разговорчивее всех лишь придурковатые губошлепы: «О, хозяин вернулся, Егорыч… один и без охраны, сбежал что-ли!?» Ему даже показалось, что земляки ему опять завидуют. Якову Егоровичу от всего увиденного, от таких встреч хотелось от досады, обиды плюнуть, но дед сдержался: на землю-кормилицу Кокорины не харкают. Он вспомнил, как его раскулачивали: деревенские активисты для форса надели на рукава драных шуб красные повязки, бабы пришли в красных косынках. У всех одинаково наглые, раскрасневшиеся рожи. Перед спецзаданием активисты, видимо, для храбрости замахнули по ковшичку бражки, и сейчас им было жарко, дом Кокориных заполнился вонью. Тогда дед не смог промолчать, само как-то спокойно вырвалось: «Антихристы». НКВДэшники рассвирепели, один из них достал наган и направил ствол в грудь дяди Якова: «Застрелю, как собаку!» Его уберег от расправы старший отряда: «Ну, что вы, товарищи, мы же не бандиты?» – добрый начальник, вальяжно развалясь на стуле, потягивал из кружки знатное, кокоринское молочко. Вредная была у него работа. Дом Кокориных отдали под контору, когда Яков Егорович зашел за справкой «домой» – сердце облилось кровью. Кое-что осталось: часы-ходики, стол, стулья стоят заляпанные грязными руками, пол замызган, на прокуренных стенах висят портреты Ленина и Сталина. Раньше в кокоринском доме на самом видном месте светилась в тепле позолоченного оклада потемневшая от времени родовая икона Пресвятой Богородицы. По привычке он посмотрел на святое место, на полку заброшена чья-то пропылившаяся шапка-ушанка.
Разговор с председателем был «здрасте-благодарю», говорить обоим охоты не было. Здесь все стало чужим: пульс дал рывок и обогнал, заглушил мерное тиканье ходиков. Он вышел из правления, вдохнул свежего воздуха и с облегчением выдохнул. По пути на вокзал дядя Яков заглянул на родничок. «Знакомый с детства» все так же тихонько журчал и переливался в лучах солнца, образуя тихие заводи и зачем-то спешащие светлые, чистые истоки. «Не торопись, мой дружок, успеешь еще замутиться» – Яков Егорович провел по игривому ручейку руками, хлебнул водицы и, взглянув в свое отражение, улыбнулся…
От индустриализации и сталинских колхозов отсталая, голодная страна «поднялась на дыбы». В город работать на металлургический завод приезжают «лапотники» из разных областей необъятной Родины, например, курянам наобещали здесь «золотые горы». Всех селят компактно в надеждинские бараки. Через год «курские соловьи» проклинали судьбу: «Лучше в колхозе сдохнуть, чем на этой каторге» – и, собрав свои манатки, почти в полном составе «полетели» обратно домой. Самых несчастных и слабеньких похоронили здесь, детская смертность была тогда обычным делом. На первом месте: ра-бо-та! План горит!
После убийства в Ленинграде коммуниста-политика Кирова «на лесоповал» была выслана крупная партия «заговорщиков и троцкистов». Комендант, ссыльные с довольными улыбками встречали модно одетых ленинградцев и «петербурженок» (представительные, красивые были люди), их рассматривали словно картинки из книжек… Каждый новый этап – это был «привет» из другой жизни. Эти приехали «на все готовенькое»: поселок «Перерождение» уже считался образцово-показательным, коммунистическим «раем». В новых бараках по сторонам длинного, общего коридора располагались уже уютные комнатушки с полатями. Кто-нибудь чихнет, а из-за соседской перегородки тебе любезно пожелают здоровья. Нары заменили на двух-трехъярусные деревянные лежанки. Так спала долго вся страна. По ночам барак храпит и ворочается. Просыпаются все одинаково бодро и ровно под звонкие удары по куску рельса.
Город встает по заводскому гудку. Через Надеждинск, Кабаковск пролегает «каторжанский тракт» в лагеря на Пермь и Соликамск. Вокруг – напряженный труд мускулов и грязь, а кому сейчас легко? Народ в Советской России искренне считает, что в Кабаковске живут одни пьяницы и на каждом углу кабак, поэтому так город и назвали, и это очень походило на горькую правду. Со взрывом красавицы-церкви, Надеждинск – город кабаков и безбожников – место грехопадения. Его жителей ждет тяжелая участь быть рабами железных машин и собственных желудков, существования, не чувствуя красоты мироздания, быть в плену плотских утех и призрачных удовольствий – это понимают только бабки. Когда купола разлетаются на куски, бьются о земь, богомольные женщины в ужасе кричат, вопрошают у неба: «Господи! Прости! За что ты на нас разгневался..!?» – и, упав на колени, молятся, рыдают, дети прижимаются к матерям и ревут вместе. Толпа мужиков «колышется», чернь стоит безмолвно, под нос себе бубнит. Активисты смеются: «Здорово бабахнуло!» – и, заглядывая в бесовские глаза себе подобных, торжествуют и ликуют. Появляется новый тип людей: комсорги и парторги, на их лицах – печать неподдельного оптимизма. Про этих болтунов говорят правду только старухи: «Христо-продавцы! Бездельники!» (Бабушки в белых платочках не забудут свою церковь и сохранят в народе православную веру). Для усмирения возможных массовых выступлений недовольных рабочих и крестьян в городе расквартирована воинская часть НКВД. Они проводят скачки на ипподроме и каваллерийские учения, лихо острыми шашками рубят бошки соломенным чучелам и стремительно начинают строить стадион «Динамо» («Металлург»)…
А Анатолий Серов родился человеком непростым и честным, родители воспитали его жить по-совести. Сразу было видно: руки у парня были заточены не под лопату и перспектива стать через много лет лживым, орущим начальником на заводе или в горисполкоме его не льстила. Подручный сталевара не врал: «Я хочу летать» – работяги его понимали и до сих пор сталинским соколом, своим Героем гордятся. Память об уральском чиновнике, коммунисте Кабакове, в народе не сохранилась, свои его и расстреляли.
…У третьеклассницы Симочки, девочки с пухлыми щечками, родители-вольнонаемные и работают в конторе и магазине «Перерождения». На перемене Сима с гордостью доставала из сумки свой полдник, «уцененное» яблоко, и прежде чем его съесть, откусывала подгнившие места и червоточинки. Ссыльные одноклассники обступали ее и ждали, когда она, морщась «фу, какая пакость», в очередной раз «бросит» изо рта в руки и на парту такие вкусные для голодных детей ошметки. «Драки-собаки» не было, соблюдалась очередность и этот ритуал поглощения яблочек, булочек… повторялся каждый день. А от выступлений на сцене клуба у Нины вырастали крылья. Однажды ее номер художественного слова зрители с замиранием и тревогой слушали минут десять. Пятиклассница наизусть читала рассказ писателя Новокшенова о том, как в 1918 году белогвардейцы расстреляли и замучили в Иркутске тысячу рабочих с женами и детьми. История, рассказанная девочкой, потрясла слушателей своим кошмаром. Всех жалко. Для успокоения трудовых масс, «на закуску», им заводят патефон с речью товарища Сталина, а потом – все на субботник!
Руководство «Перерождения» постоянно работает над повышением уровня культуры и образования людей, среди трудармейцев и колхозников попадаются часто безграмотные, на курсах ликбеза они старательно зубрят: «Мы не ра-бы, ра-бы не мы». С появлением культорга в лагере расцветает спортивно-массовая и культурная работа. Гимнастическая пирамида! Делай-раз! В честь 7-го ноября и на Первомай «артисты» читают в клубе стихи про родную партию, от души пляшут и поют. Коменданту очень нравится Маяковский, особенно вот эти бессмертные строки поэта революции он декламирует сам: «Смотрите! Завидуйте! Я – гражданин Советского Союза!» Своего хозяина люди не страшились, а даже, наоборот, уважали за идеальный порядок в «Перерождении» и отеческую заботу. В отличие от других комендантов, он никогда не доставал свой наган из кобуры и своим довольным видом укреплял в лагере позитивную атмосферу. При нем люди получали зарплату, за деньги могли приобрести в магазине кое-какие продукты и вещи, как говорится, «каждому по способностям, каждому по труду». На складах появились запасы продовольствия, люди зажили «богато»: каждый день едят овсяную и пшенную кашу на воде. Вместе с ссыльными плечом к плечу работали и идейные люди, которые сами сознательно приезжали в тайгу и с энтузиазмом строили там социализм. Они обладали всеми гражданскими правами и с умным выражением лица голосовали на выборах и за сталинскую конституцию.
Во всем этом бреде огромного социального эксперимента люди находили массу плюсов: общие интересы «сворачивали горы и реки», собственными руками они строили новые заводы, города и поселки. Было ощущение: потерпим 5-10 лет и на земле наступит сказочная жизнь. Один раз в спецссылке появился даже поп в рясе, и как подобает служителю культа, с золотым крестом на шее. Его подстригли покороче, сняли крест и доверили пасти колхозное стадо коров. Но пастух не угомонился, а его предупреждали: «Хватит рассказывать людям свои басни». Новой религией для народа стал социализм, а «кто не с нами, тот против нас», и священнослужителей потом будут изощренно мучить и казнить, штыками наматывая кишки. Тогда было злободневной темой смешно пародировать бородатых, жадных толстяков в рясе. От мала до велика вся страна тороторит стишок: «У попа была собака, он ее любил…» Иногда никак «неперерождающиеся» товарищи незаметно пропадали из «райской» ссылки, а со стороны поселка Сосьва по ночам частенько доносятся ружейные залпы. Может быть, проводились учения или кого-нибудь расстреливали, со временем привыкаешь ко всему, прикрыл поплотнее ухо одеялом, сжался в комочек и спи спокойно дальше, «за тебя уже все решили». Жить надо веселее.
Серовская молодежь довоенной поры вся сплошь значкисты ГТО и на службу в армию парни бегут, это модно и «мать спокойна, там кормят три раза в день». В 30-е годы прошлого века новоселов Надеждинска-Кабаковска расселяют по «домам», даже в 60-70 годы старожилы бараков называют их по старому – казармы. «Деревня» когда-то стремилась в город поменять свои лапти на новые кирзовые, рабочие сапоги, а может быть, даже и на яловые, как у начальников. Пожить, как людям, найти благополучие в этом городе им вряд ли удалось: то война, то опять разруха…теплые места занимали другие: коммунисты и их верные ученики – кто умеет хорошо «подпевать». Существовало негласное правило: «Я – начальник, ты – дурак». Людей обманывали с пенсиями, лишали стариков права жить и достойно умереть. Один дед скончался и на следующий день после похорон ему домой приносят награду: «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны».Тружеников тыла за людей вообще не считали (законы подлого государства) и на пенсии старикам оставалось только вспоминать свое деревенское, босоногое детство и ходить до смерти в растоптанных кирзачах и калошах.
…Начальную школу при поселении Кокорина окончила в числе лучших учеников. В любой момент, если этого требовала производственная необходимость, семьи разлучали, подростков перенаправляли в разные школы. Нина училась в Сосьве (в Заречном), в Малом Ликино, год прожила в школе-интернате поселка Большое Ивонино. На уроке физкультуры местные ребята катаются на лыжах, а детям с «клеймом» лыжи не положены. По той же причине девушку не принимают в пионеры и комсомол. Зато как списать или помочь выполнить домашнее задание, так сразу обращаются к Кокориной, все школьные премудрости она усваивает налету. «Домашку» дети готовят при свете керосиновых ламп, в стране с топливом, электричеством, бумагой напряженка, все надо экономить. Кормят интернатовских баландой и кашей, на каждый урок выдают по одному листку бумаги. Деревенские парни глуповатые и при случае свой нос всегда задирают: «Самая умная что ли, Кокорина, у… враги народа». На дураков не обижаются, дети есть дети.
Однажды Нина совершила подвиг (я так думаю): охранники на лошадях поймали в лесу, вблизи Сосьвы женщин, ссыльные без разрешения пробирались тайными тропами в поселок, чтобы продать на рынке «пару стаканов» клюквы. Вечная борьба – прокормить свои семьи – гнала ссыльных на риск потерять все, им запросто могли приписать и побег. Женщин посадили в сарайку, а охрана пошла пока «размяться» в контору, опохмелиться. Нина увидела, в какую беду попали незнакомые тетеньки, и незаметно открыла «узникам» засов двери, подарила людям свободу. За такие нарушения режима ей легко могли «впаять» новый срок. Пьяненькие вертухаи беззлобно крыли матом этих «чертовых» баб: «Вот, суки, убежали!» и, стегнув коней плетками, с гиканьем поскакали проветриться.
Отец сестренок скрывался от репрессий до 34 года, однажды он тайно ночью переплыл реку и передал своей матери Дарье Кузьмовне деньги на покупку коровы. Дед с бабкой к тому времени стали уважаемыми, ссыльными людьми: серьезно обосновались при перевозе на мысу и жили в землянке на берегу Сосьвы, днем перевозили людей с одного берега на другой. Мать старалась убедить беглеца: «Сынок, хватит тебе уже бегать, как зайцу, иди повинись. Скажи, что ничего не знал про выселки. Послушай мать, что будет с нами, если тебя поймают?» Молодой Кокорин сдался властям, пришел в комендатуру и честно все рассказал: «Работал в конторе, жил на квартире, сейчас хочу соединиться с семьей и вместе отбывать заслуженное наказание в ссылке». Была «оттепель» и «кадры решали все»: ему пообещали все хорошенько проверить и приняли бухгалтером в «Перерождение», но в «черном списке» его фамилию карандашиком подчеркнули. Папа с мамой на радостях сотворили сыночка и еще через год Олимпиада родила Кузьме второго мужичка.
Пришел 1937 год. В городе по ночам ездят «черные воронки», хватают людей, от страха народ боится любого стука в дверь и окно и обходит милицию за квартал. В стране чистки, Кокорина моментально отправляют по этапу в Свердловск, в следственный изолятор. В тюрьме – тоска, в камере не продохнуть, блатные уголовники ржут, они «загорают на курорте». Ничего хорошего от допроса Кузьма не ждет, идет по коридору «руки за спину», голова поникла. Всем «шьют» на выбор: шпионаж, заговор, диверсия. Сейчас следователь снова посадит на табуретку и как въ… вдарит в челюсть – «закувыркаешься». Вдруг мощный окрик: «Кокорин!» Арестант вздрогнул. «Ты-то что тут делаешь!?» Кузьма от удивления чуть не лишился дара речи: «Дру-ган», – только и прошептал открытым ртом и выпученными глазами почти беззвучно Кокорин. По мужской щеке, не спрашивая разрешения, покатилась слеза надежды. Через пять минут Кузьма пил чай с сушками в кабинете друга, начальника тюрьмы, и рассказывал ему про свою печаль. «Чем смогу помогу. Мы своих не бросаем, не волнуйся, поедешь ты обратно в свое «Перерождение», – заверил однополчанина высокопоставленный «ангел» в форме сотрудника НКВД. Такие вот случались чудеса. После гражданской войны их полк гонял по забайкальским лесам остатки белогвардейских банд и уголовников. Потом друзья вместе служили при штабе. Кузьма Яковлевич вернулся в родную бухгалтерию честным человеком, можно сказать, орлом, и сразу пошел на повышение. Но водился за ним один «грешок»: годы разлуки, нервов, скитаний со временем изменили мужа Олимпиады: образованный, видный мужчина нравился другим женщинам, и сам главный бухгалтер «Перерождения» спецссыльный Кокорин проявлял к ним активный интерес. Под солнышком даже трава пробивается сквозь асфальт, а тут живые люди.
Мама Нины и Зины умерла в 38 году от неудачно сделанного аборта. В 13 лет Нина осталась без матери. Аборты были запрещены и под страхом уголовного наказания ее «полечила» местная знахарка Папиха. В Сосьвинской больнице врачи грозно предупредили: «Пока не скажешь, кто тебя «скреб» – от нас помощи не жди!» Мама лежала на кровати бескровная, худенькая, как кукла с большими глазами. Дети мать не узнавали, она таяла на глазах. Сыночек Миша удивленно пролепетал: «Это не моя ма-ма?» Перед смертью сноха прошептала свекрови: «Дарья Кузьмовна, на мужа я не надеюсь, только ребят не бросайте. Маменька-а…»
Вот и «сказке» конец. А почему «Урал – цветущий край»? Его так называли советские пропагандисты. «Урал – опорный край державы» из той же серии коммунистических лозунгов. В этой жизни мало что изменилось. В середине 30-годов прошлого века («вчера») на Урал посмотреть на цветущий край приехала группа польских товарищей, заглянули они и в поселок «Перерождение». Администрация с гордостью показывала свои достижения, как с каждым днем улучшается жизнь ссыльных. Польская делегация только удивлялась «русским» и их социализму, грустно вздыхала: «Разве такое… каторга и есть ваш цветущий край?» За такие речи тогда быстро ставили «диагноз»: расстрелять и закопать.
Поляки и другие «умники» приехали-уехали, а мы сегодня и завтра будем здесь выживать, эта привычка уже в наших генах: «значит, так надо». Многие «перерожденные, перевоспитанные» после ссылки оседали в Серове и заселялись в другие бараки рядом с такими же раскулаченными, ссыльными и работягами – на Новой Коле, «на горке», в Горпарке, на Лесозаводе, в Чкаловском, в Завокзальном, на Первом разъезде, в Старом поселке, в Советском, на Сортировке… Каждый помнит историю своей семьи и такие круглые даты, как 80-летие Свердловской области, 120-летие Серова надо не праздновать, а объявлять годом памяти по всем репрессированным, невинно замученным и убитым в лагерях и каторгах. И свои юбилейные мероприятия начинайте с минуты молчания… Спросите у могил предков: «За что?» Дожил до седых волос и не понимаю, в каком месте гордиться историей Урала, города – не на словах, а на деле. Может быть, убийством царской семьи? С кого брать пример детям? Кроме великого подвига советских людей в годы войны и увядающей, но прекрасной природы – вспомнить сейчас нечего. Какой-то злой волшебник превратил нацию победителей, хлеборобов и мастеров в «харчков, смарчков и окурков». Властьимущие уничтожили, унизили сильных, развалили страну, перекрасились, но их всегда можно узнать по не смывающемуся пятну на лбу: спасители народа. Только сейчас мы выбираем их сами. До сих пор люди живут, как в ссылке, скучая по своему коменданту и на грязном вокзале, не чувствуя под ногами родную землю.

Р. S.
По приговору суда 1931 года Кокориным дали 17 лет выселок и лишения гражданских прав. Срок каторги заканчивался в 1948 году. С началом войны Нину и Зину «перебросили» в Серов, девушек заселили в блохастый барак «на горке» и пока было тепло они скрывались от блох на чердаке. Комендант здесь был строгий, «зверь», профилактические беседы он заканчивал крепким ударом по столу, в другой руке он сжимал наган. Под дулом пистолета сестры со слезами на глазах чистосердечно признались коменданту, что хотят убежать на фронт. Местом работы Кокориных был колхоз на Новой Коле, тогда подростки, женщины работали за себя и «за того парня». На полях колхоза «10 лет Октября» бабы трудились яростно, словно воевали под Москвой и защищали Ленинград. Были голодные, злые и по уши в грязи, мазуте и навозе. Каждый день, час, каждую секунду наши люди в тылу переламывали хребет проклятому Гитлеру. Сберегли для нас Родину. В годы войны государство к врагам народа «подобрело», и мужчин стали массово направлять на заводы и на фронт «искупить свою вину кровью». Нина-добрая душа хотела ухаживать за ранеными в госпитале. Один из комендантов спецссылки пожалел хрупкую девчушку и сделал ей временный паспорт-справку: «Давай, Кокорина, мы тебе верим, ты у нас на хорошем счету, учись на отлично». Это был 1942 год, ей было 17лет… Нина Кузьминична Васильченко в юности окончила Серовское медицинское училище, в госпиталях Серова студентка сматывала стираные бинты, перевязывала раненых, она была приучена быть безотказной и полезной людям. По просьбе солдатиков писала для них обнадеживающие весточки домой… Никогда не забудется, как на вокзале девушки первый раз встречали очередной санитарный эшелон: люди от ран стонут, идти многие не могут, ногу, руку на войне оторвало, у некоторых из под бинтов торчат лишь глаза. Несут санитарочки на носилках искалеченного, текут у девок слезы ручьем, а не утрешься – руки заняты. Опытный врач успокаивает: «Хватит нюни распускать». Кто-то из «практиканток» на неровной дороге слегка оступился, носилки вздрогнули от боли: «Доченьки, вы же меня так всего растрясете, не торопитесь».
Вместе с Лизой Шестерниной (Санниковой), другими «медсестренками» Нина читала, сочиняла раненым стихи. А Санникова была еще и замечательная певунья: солдаты и офицеры заслушивались ее добрым, мелодичным голосом, начальник госпиталя в начале не разобрался и отчитал студенток за такую самодеятельность. Раненые бойцы за санитарок заступились: «Пусть выступают, мы дом вспоминаем, своих сестер, деток». Летом весь сквер ДКМ заполнялся ранеными бойцами из госпиталя. Мир был таким дорогим и всем им очень хотелось дожить до Победы… Как в «трех словах» расскажешь о судьбе целой семьи, страны?.. Дедушка стал стареньким и с парома его отправили «на пенсию» в «Перерождение». Яков Егорович умер в ссылке, не дожив до ее окончания пары лет. На лесной полянке он собрал для своей старухи полную горсть спелой земляники и, как жених невесту, угощал ее ягодками: «Даша, наверное, в последний раз я тебя так балую. Как-то мне не по себе… Если было что не так – прости…» – в его организме что-то сломалось, перевернулось, не выдержало, и на следующий день душа Якова Егоровича вознеслась на небеса. После смерти Сталина «город-сад» стал пустеть и постепенно испарился с карты местности, как страшный сон. Нина Кузьминична работала фельдшером, вышла замуж за фронтовика… и много-много лет была заведующей детскими яслями № 12 (был в районе «Треугольника»). В послевоенное время там воспитывалось очень много ослабленных детей и была наглая завхозиха. Молодая, принципиальная заведующая быстро навела там свой порядок. Нет больше желания говорить о печальном… Хочется о золотых людях Урала. С Божьей помощью этой удивительной женщине идет 90-й год жизни… Хотели бабушку сфотографировать для газеты, но она отказалась: «Что я, герой какой-то, на меня старенькую смотреть. Мне всегда по душе честные, смелые люди с добрым сердцем. Я всем желаю терпения и жить по-человечески с верой в Бога».
Низкий Вам поклон, Нина Кузьминична.

Сергей Якимов.